Ө.М.Достоевскiй

Великiй инквизиторъ

И вотъ Онъ возжелалъ появиться хоть на мгновенье къ народу,- къ мучающемуся, страдающему, смрадно-грѣшному, но младенчески любящему Его народу. Дѣйствiе у меня въ Испанiи, въ Севильѣ, въ самое страшное время инквизицiи, когда во славу Божiю въ странѣ ежедневно горѣли костры и

Въ великолѣпныхъ автодафе
Сжигали злыхъ еретиковъ.

О, это, конечно, было не то сошествiе, въ которомъ явится Онъ, по обѣщанiю своему, въ концѣ временъ, во всей славѣ небесной и которое будетъ внезапно, "какъ молнiя, блистающая отъ востока до запада". Нѣтъ, Онъ возжелалъ хоть на мгновенье посѣтить дѣтей Своихъ и именно тамъ, гдѣ какъ разъ затрещали костры еретиковъ. По безмѣрному милосердiю Своему, Онъ проходитъ еще разъ между людей въ томъ самомъ образѣ человѣческомъ, въ которомъ ходилъ три года между людьми пятнадцать вѣковъ назадъ. Онъ снисходитъ на "стогны жаркiе" южнаго города, какъ разъ въ которомъ всего лишь наканунѣ въ "великолѣпномъ автодафе", въ присутствiи короля, двора, рыцарей, кардиналовъ и прелестнѣйшихъ придворныхъ дамъ, при многочисленномъ населенiи всей Севильи, была сожжена кардиналомъ, великимъ инквизиторомъ, разомъ чуть не цѣлая сотня еретиковъ ad majorem gloriam Dei. Онъ появился тихо, незамѣтно, и вотъ всѣ - странно это - узнаютъ Его. Это могло бы быть однимъ изъ лучшихъ мѣстъ поэмы, - то есть почему именно узнаютъ Его. Народъ непобѣдимою силою стремится къ Нему, окружаетъ Его, нарастаетъ кругомъ Него, слѣдуетъ за Нимъ. Онъ молча проходитъ среди ихъ съ тихой улыбкой безконечнаго состраданiя. Солнце любви горитъ въ Его сердцѣ, лучи Свѣта, Просвѣщенiя и Силы текутъ изъ очей Его и, изливаясь на людей, сотрясаютъ ихъ сердца отвѣтной любовью. Онъ простираетъ къ нимъ руки, благословляетъ ихъ, и отъ прикосновенiя къ Нему, даже лишь къ одеждамъ Его, исходитъ цѣлящая сила. Вотъ изъ толпы восклицаетъ старикъ, слѣпой съ дѣтскихъ лѣтъ: "Господи, исцѣли меня, да и я Тебя узрю", и вотъ какъ бы чешуя сходитъ съ глазъ его, и слѣпой Его видитъ. Народъ плачетъ и цѣлуетъ землю, по которой идетъ Онъ. Дѣти бросаютъ предъ Нимъ цвѣты, поютъ и вопiютъ Ему: "Осанна!" "Это Онъ, это Самъ Онъ, повторяютъ всѣ, это долженъ быть Онъ, это никто, какъ Онъ". Онъ останавливается на паперти Севильскаго собора въ ту самую минуту, когда во храмъ вносятъ съ плачемъ дѣтскiй открытый бѣлый гробикъ: въ немъ семилѣтняя дѣвочка, единственная дочь одного знатнаго гражданина. Мертвый ребенокъ лежитъ весь въ цвѣтахъ. "Онъ воскреситъ твое дитя", кричатъ изъ толпы плачущей матери. Вышедшiй навстрѣчу гроба соборный патеръ смотритъ въ недоумѣнiи и хмуритъ брови. Но вотъ раздается вопль матери умершаго ребенка. Она повергается къ ногамъ Его: "Если это Ты, то воскреси дитя мое!" восклицаетъ она, простирая къ Нему руки. Процессiя останавливается, гробикъ опускаютъ на паперть къ ногамъ Его. Онъ глядитъ съ состраданiемъ, и уста Его тихо и еще разъ произносятъ: "Талифа куми" - "и возста дѣвица". Дѣвочка подымается въ гробѣ, садится и смотритъ, улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругомъ. Въ рукахъ ея букетъ бѣлыхъ розъ, съ которымъ она лежала въ гробу. Въ народѣ смятенiе, крики, рыданiя, и вотъ въ эту самую минуту вдругъ проходитъ мимо собора по площади самъ кардиналъ, великiй инквизиторъ. Это девяностолѣтнiй почти старикъ, высокiй и прямой, съ изсохшимъ лицомъ, со впалыми глазами, но изъ которыхъ еще свѣтится, какъ огненная искорка, блескъ. О, онъ не въ великолѣпныхъ кардинальскихъ одеждахъ своихъ, въ какихъ красовался вчера предъ народомъ, когда сжигали враговъ Римской веры, - нѣтъ, въ эту минуту онъ лишь въ старой, грубой монашеской своей рясѣ. За нимъ въ извѣстномъ разстоянiи слѣдуютъ мрачные помощники и рабы его и "священная" стража. Онъ останавливается предъ толпой и наблюдаетъ издали. Онъ все видѣлъ, онъ видѣлъ, какъ поставили гробъ у ногъ Его, видѣлъ какъ воскресла дѣвица, и лицо его омрачилось. Онъ хмуритъ сѣдыя густыя брови свои, и взглядъ его сверкаетъ зловѣщимъ огнемъ. Онъ простираетъ перстъ свой и велитъ стражамъ взять Его. И вотъ, такова его сила и до того уже прiученъ, покоренъ и трепетно послушенъ ему народъ, что толпа немедленно раздвигается предъ стражами и тѣ, среди гробового молчанiя, вдругъ наступившаго, налагаютъ на Него руки и уводятъ Его. Толпа моментально, вся, какъ одинъ человѣкъ, склоняется головами до земли предъ старцемъ-инквизиторомъ, тотъ молча благословляетъ народъ и проходитъ мимо. Стража приводитъ Плѣнника въ тѣсную и мрачную сводчатую тюрьму въ древнемъ зданiи Святого Судилища и запираетъ въ нее. Проходитъ день, настаетъ темная, горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздухъ "лавромъ и лимономъ пахнетъ". Среди глубокаго мрака вдругъ отворяется желѣзная дверь тюрьмы, и самъ старикъ великiй инквизиторъ со свѣтильникомъ въ рукѣ медленно входитъ въ тюрьму. Онъ одинъ, дверь за нимъ тотчасъ же запирается. Онъ останавливается при входѣ и долго, минуту или двѣ, всматривается въ лицо Его. Наконецъ, тихо подходитъ, ставитъ свѣтильникъ на столъ и говоритъ Ему:

"- Это Ты? Ты?" - Но не получая отвѣта, быстро прибавляетъ: "Не отвѣчай, молчи. Да и что бы Ты могъ сказать? Я слишкомъ знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имѣешь ничего прибавлять къ тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать? Ибо Ты пришелъ намъ мѣшать и самъ это знаешь. Но знаешь ли, что будетъ завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу: Ты ли это или только подобiе Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на кострѣ, какъ злѣйшаго изъ еретиковъ, и тотъ самый народъ, который сегодня цѣловалъ Твои ноги, завтра же, по одному моему мановенiю, бросится подгребать къ Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, можетъ быть, это знаешь",- прибавилъ онъ въ проникновенномъ раздумьи, ни на мгновенiе не отрываясь взглядомъ отъ своего Плѣнника...

"Имѣешь ли Ты право возвѣстить намъ хоть одну изъ тайнъ того мiра, изъ котораго Ты пришелъ?" - спрашиваетъ Его мой старикъ и самъ отвѣчаетъ Ему за Него, - "нѣтъ, не имѣешь, чтобы не прибавлять къ тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую Ты такъ стоялъ, когда былъ на землѣ. Все, что Ты вновь возвѣстишь, посягнетъ на свободу вѣры людей, ибо явится, какъ чудо, а свобода ихъ вѣры Тебѣ была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лѣтъ назадъ. Не Ты ли такъ часто тогда говорилъ: "хочу сдѣлать васъ свободными". Но вотъ Ты теперь увидѣлъ этихъ "свободныхъ" людей",- прибавляетъ вдругъ старикъ со вдумчивою усмѣшкой. - "Да, это дѣло намъ дорого стоило",- продолжалъ онъ, строго смотря на Него, - "но мы докончили, наконецъ, это дѣло, во имя Твое. Пятнадцать вѣковъ мучились мы съ этою свободой, но теперь это кончено и кончено крѣпко. Ты не вѣришь, что кончено крѣпко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодованiя? Но знай, что теперь, и именно нынѣ, эти люди увѣрены болѣе чѣмъ когда-нибудь, что свободны вполнѣ, а между тѣмъ, сами же они принесли намъ свободу свою и покорно положили ее къ ногамъ нашимъ. Но это сдѣлали мы, а того ль Ты желалъ, такой ли свободы?"...

"Ибо теперь (то есть онъ, конечно, говоритъ про инквизицiю) стало возможнымъ помыслить въ первый разъ о счастiи людей. Человѣкъ былъ устроенъ бунтовщикомъ; развѣ бунтовщики могутъ быть счастливыми? Тебя предупреждали",- говоритъ онъ Ему, - "Ты не имѣлъ недостатка въ предупрежденiяхъ и указанiяхъ, но Ты не послушалъ предупрежденiй, Ты отвергъ единственный путь, которымъ можно было устроить людей счастливыми, но, къ счастью, уходя, Ты передалъ дѣло намъ. Ты обѣщалъ, Ты утвердилъ своимъ словомъ, Ты далъ намъ право связывать и развязывать, и, ужъ, конечно, не можешь и думать отнять у насъ это право теперь. Зачѣмъ же Ты пришелъ намъ мѣшать?"...

"- Страшный и умный духъ, духъ самоуничтоженiя и небытiя,- продолжалъ старикъ, - великiй духъ говорилъ съ Тобой въ пустынѣ, и намъ передано въ книгахъ, что онъ будто бы "искушалъ" Тебя. Такъ ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннѣе того, что онъ возвѣстилъ Тебѣ въ трехъ вопросахъ, и что Ты отвергъ, и что въ книгахъ названо "искушенiями"? А между тѣмъ, если было когда-нибудь на землѣ совершено настоящее громовое чудо, то это въ тотъ день, въ день этихъ трехъ искушенiй. Именно въ появленiи этихъ трехъ вопросовъ и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примѣра, что эти три вопроса страшнаго духа безслѣдно утрачены въ книгахъ и что ихъ надо возстановить, вновь придумать, и сочинить чтобы внести опять въ книги, и для этого собрать всѣхъ мудрецовъ земныхъ - правителей, первосвященниковъ, ученыхъ, философовъ, поэтовъ, и задать имъ задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такiе, которые мало того, что соотвѣтствовали бы размѣру событiя, но и выражали бы сверхъ того, въ трехъ словахъ, въ трехъ фразахъ человѣческихъ, всю будущую исторiю мiра и человѣчества, - то думаешь ли Ты, что вся премудрость земли, вмѣстѣ соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силѣ и по глубинѣ тѣмъ тремъ вопросамъ, которые дѣйствительно были предложены Тебѣ тогда могучимъ и умнымъ духомъ въ пустынѣ? Ужъ по однимъ вопросамъ этимъ, лишь по чуду ихъ появленiя, можно понимать, что имѣешь дѣло не съ человѣческимъ текущимъ умомъ, а съ вѣковѣчнымъ и абсолютнымъ. Ибо въ этихъ трехъ вопросахъ какъ бы совокуплена въ одно цѣлое и предсказана вся дальнѣйшая исторiя человѣческая и явлены три образа, въ которыхъ сойдутся всѣ неразрѣшимыя историческiя противорѣчiя человѣческой природы на всей землѣ. Тогда это не могло быть еще такъ видно, ибо будущее было невѣдомо, но теперь, когда прошло пятнадцать вѣковъ, мы видимъ, что все въ этихъ трехъ вопросахъ до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить къ нимъ или убавить отъ нихъ ничего нельзя болѣе.

"Рѣши же Самъ, кто былъ правъ: Ты или тотъ, который тогда вопрошалъ Тебя? Вспомни первый вопросъ; хоть и не буквально, но смыслъ его тотъ: "Ты хочешь идти въ мiръ и идешь съ голыми руками, съ какимъ-то обѣтомъ свободы, котораго они, въ простотѣ своей и въ прирожденномъ безчинствѣ своемъ, не могутъ и осмыслить, котораго боятся они и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человѣка и для человѣческаго общества невыносимѣе свободы! А видишь ли сiи камни въ этой нагой и раскаленной пустынѣ? Обрати ихъ въ хлѣбы, и за Тобой побѣжитъ человѣчество, какъ стадо, благодарное и послушное, хотя и вѣчно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся имъ хлѣбы Твои". Но Ты не захотѣлъ лишить человѣка свободы и отвергъ предложенiе, ибо какая же свобода, разсудилъ Ты, если послушанiе куплено хлѣбами? Ты возразилъ, что человѣкъ живъ не единымъ хлѣбомъ, но знаешь ли, что во имя этого самаго хлѣба земнаго и возстанетъ на Тебя духъ земли и сразится съ Тобою и побѣдитъ Тебя и всѣ пойдутъ за нимъ, восклицая: "кто подобенъ звѣрю сему, онъ далъ намъ огонь съ небеси!" Знаешь ли Ты, что пройдутъ вѣка, и человѣчество провозгласитъ устами своей премудрости и науки, что преступленiя нѣтъ, а стало быть, нѣтъ и грѣха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай съ нихъ добродѣтели!" вотъ что напишутъ на знамени, которое воздвигнутъ противъ Тебя и которымъ разрушится храмъ Твой. На мѣстѣ храма Твоего воздвигнется новое зданiе, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, какъ и прежняя, но все же Ты бы могъ избѣжать этой новой башни и на тысячу лѣтъ сократить страданiя людей, - ибо къ намъ же вѣдь придутъ они, промучившись тысячу лѣтъ со своей башней! Они отыщутъ насъ тогда опять подъ землей, въ катакомбахъ, скрывающихся (ибо мы будемъ вновь гонимы и мучимы), найдутъ насъ и возопiютъ къ намъ: "накормите насъ, ибо тѣ, которые обѣщали намъ огонь съ небеси, его не дали". И тогда уже мы и достроимъ ихъ башню, ибо достроитъ тотъ, кто накормитъ, а накормимъ лишь мы, во имя Твое, и солжемъ, что во имя Твое. О, никогда, никогда безъ насъ они не накормятъ себя! Никакая наука не дастъ имъ хлѣба, пока они будутъ оставаться свободными, но кончится тѣмъ, что они принесутъ свою свободу къ ногамъ нашимъ и скажутъ намъ: "лучше поработите насъ, но накормите насъ". Поймутъ, наконецъ, сами, что свобода и хлѣбъ земной вдоволь для всякаго вмѣстѣ немыслимы, ибо никогда, никогда не сумѣютъ они раздѣлиться между собою! Убѣдятся тоже, что не могутъ быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обѣщалъ имъ хлѣбъ небесный, но, повторяю опять, можетъ ли онъ сравниться въ глазахъ слабаго, вѣчно порочнаго и вѣчно неблагороднаго людского племени съ земнымъ? И если за Тобою, во имя хлѣба небеснаго, пойдутъ тысячи и десятки тысячъ, то что станется съ миллiонами и съ десятками тысячъ миллiоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлѣбомъ земнымъ для небеснаго? Иль Тебѣ дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, а остальные миллiоны, многочисленные, какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матерiаломъ для великихъ и сильныхъ? Нѣтъ, намъ дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но подъ конецъ они-то станутъ и послушными. Они будутъ дивиться на насъ и будутъ считать насъ за боговъ за то, что мы, ставъ во главѣ ихъ, согласились выносить свободу, которой они испугались, и надъ ними господствовать, - такъ ужасно имъ станетъ подъ конецъ быть свободными! Но мы скажемъ, что послушны Тебѣ и господствуемъ во имя Твое. Мы ихъ обманемъ опять, ибо Тебя мы ужъ не пустимъ къ себѣ. Въ обманѣ этомъ и будетъ заключаться наше страданiе, ибо мы должны будемъ лгать. Вотъ что значилъ этотъ первый вопросъ въ пустынѣ, и вотъ что Ты отвергъ во имя свободы, которую поставилъ выше всего. А между тѣмъ, въ вопросѣ этомъ заключалась великая тайна мiра сего. Принявъ "хлѣбы", Ты бы отвѣтилъ на всеобщую и вѣковѣчную тоску человѣческую, какъ единоличнаго существа, такъ и цѣлаго человѣчества вмѣстѣ - это: "предъ кѣмъ преклониться?" Нѣтъ заботы безпрерывнѣе и мучительнѣе для человѣка, какъ, оставшись свободнымъ, сыскать поскорѣе того, предъ кѣмъ преклониться. Но ищетъ человѣкъ преклониться предъ тѣмъ, что уже безспорно, столь безспорно, чтобы всѣ люди разомъ согласились на всеобщее предъ нимъ преклоненiе. Ибо забота этихъ жалкихъ созданiй не въ томъ только состоитъ, чтобы сыскать то, предъ чѣмъ мнѣ или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтобъ и всѣ увѣровали въ него и преклонились предъ нимъ, и чтобы непремѣнно всѣ вмѣстѣ. Вотъ эта потребность общности преклоненiя и есть главнѣйшее мученiе каждаго человѣка единолично и какъ цѣлаго человѣчества съ начала вѣковъ. Изъ-за всеобщаго преклоненiя они истребляли другъ друга мечомъ. Они созидали боговъ и взывали другъ къ другу: "бросьте вашихъ боговъ и придите поклониться нашимъ, не то смерть вамъ и богамъ вашимъ!" И такъ будетъ до скончанiя мiра, даже и тогда, когда исчезнутъ въ мiрѣ и боги: все равно, падутъ предъ идолами. Ты зналъ, Ты не могъ не знать эту основную тайну природы человѣческой, но Ты отвергъ единственное абсолютное знамя, которое предлагалось Тебѣ, чтобы заставить всѣхъ преклониться предъ Тобою безспорно, - знамя хлѣба земного, и отвергъ во имя свободы и хлѣба небеснаго. Взгляни же, что сдѣлалъ Ты далѣе. И все опять во имя свободы! Говорю Тебѣ, что нѣтъ у человѣка заботы мучительнѣе, какъ найти того, кому бы передать поскорѣе тотъ даръ свободы, съ которымъ это несчастное существо рождается. Но овладѣваетъ свободой людей лишь тотъ, кто успокоитъ ихъ совѣсть. Съ хлѣбомъ Тебѣ давалось безспорное знамя: дашь хлѣбъ, и человѣкъ преклонится, ибо ничего нѣтъ безспорнѣе хлѣба, но если въ то же время кто-нибудь овладѣетъ его совѣстью помимо Тебя, - о, тогда онъ даже броситъ хлѣбъ Твой и пойдетъ за тѣмъ, который обольстилъ его совѣсть. Въ этомъ Ты былъ правъ. Ибо тайна бытiя человѣческаго не въ томъ, чтобы только жить, а въ томъ, для чего жить. Безъ твердаго представленiя себѣ, для чего ему жить, человѣкъ не согласится жить и скорѣй истребитъ себя, чѣмъ останется на землѣ, хотя бы кругомъ его все были хлѣбы. Это такъ, но что же вышло: вмѣсто того, чтобы овладѣть свободой людей, Ты увеличилъ имъ ее еще больше! Или Ты забылъ, что спокойствiе и даже смерть человѣку дороже свободнаго выбора въ познанiи добра и зла? Нѣтъ ничего обольстительнѣе для человѣка, какъ свобода его совѣсти, но нѣтъ ничего и мучительнѣе. И вотъ вмѣсто твердыхъ основъ для успокоенiя совѣсти человѣческой разъ навсегда - Ты взялъ все, что есть необычайнаго, гадательнаго и неопредѣленнаго, взялъ все, что было не по силамъ людей, а потому поступилъ какъ бы и не любя ихъ вовсе, - и это кто же: Тотъ, который пришелъ отдать за нихъ жизнь Свою! Вмѣсто того, чтобъ овладѣть людской свободой, Ты умножилъ ее и обременилъ ея мученiями душевное царство человѣка вовѣки. Ты возжелалъ свободной любви человѣка, чтобы свободно пошелъ онъ за Тобою, прельщенный и плѣненный Тобою. Вмѣсто твердаго древняго закона, - свободнымъ сердцемъ долженъ былъ человѣкъ рѣшать впредь самъ, что добро и что зло, имѣя лишь въ руководствѣ Твой образъ предъ собою, - но неужели Ты не подумалъ, что онъ отвергнетъ же, наконецъ, и оспоритъ даже и Твой образъ и Твою правду, если его угнетутъ такимъ страшнымъ бременемъ, какъ свобода выбора? Они воскликнутъ, наконецъ, что правда не въ Тебѣ, ибо невозможно было оставить ихъ въ смятенiи и мученiи болѣе, чѣмъ сдѣлалъ Ты, оставивъ имъ столько заботъ и неразрѣшимыхъ задачъ. Такимъ образомъ, Самъ Ты и положилъ основанiе къ разрушенiю Своего же царства и не вини никого въ этомъ болѣе. А между тѣмъ, то ли предлагалось Тебѣ? Есть три силы, единственныя три силы на землѣ, могущiя навѣки побѣдить и плѣнить совѣсть этихъ слабосильныхъ бунтовщиковъ, для ихъ счастiя, - эти силы: чудо, тайна и авторитетъ. Ты отвергъ и то, и другое, и третье, и Самъ подалъ примѣръ тому. Когда страшный и премудрый духъ поставилъ Тебя на вершинѣ храма и сказалъ Тебѣ: "если хочешь узнать, Сынъ ли Ты Божiй, то верзись внизъ, ибо сказано про Того, что ангелы подхватятъ и понесутъ Его и не упадетъ и не расшибется, и узнаешь тогда, Сынъ ли Ты Божiй, и докажешь тогда, какова вѣра Твоя въ Отца Твоего", но Ты, выслушавъ, отвергъ предложенiе и не поддался и не бросился внизъ. О, конечно, Ты поступилъ тутъ гордо и великолѣпно, какъ Богъ, но люди-то, но слабое бунтующее племя это - они-то боги ли? О, Ты понялъ тогда, что, сдѣлавъ лишь шагъ, лишь движенiе броситься внизъ, Ты тотчасъ бы и искусилъ Господа и вѣру въ Него всю потерялъ, и разбился бы о землю, которую спасать пришелъ, и возрадовался бы умный духъ, искушавшiй Тебя. Но, повторяю, много ли такихъ, какъ Ты? И неужели Ты въ самомъ дѣлѣ могъ допустить хоть минуту, что и людямъ будетъ подъ силу подобное искушенiе? Такъ ли создана природа человѣческая, чтобъ отвергнуть чудо и въ такiе страшные моменты жизни, моменты самыхъ страшныхъ основныхъ и мучительныхъ душевныхъ вопросовъ своихъ оставаться лишь со свободнымъ рѣшенiемъ сердца? О, Ты зналъ, что подвигъ Твой сохранится въ книгахъ, достигнетъ глубины временъ и послѣднихъ предѣловъ земли, и понадѣялся, что, слѣдуя Тебѣ, и человѣкъ останется съ Богомъ, не нуждаясь въ чудѣ. Но Ты не зналъ, что чуть лишь человѣкъ отвергнетъ чудо, то тотчасъ отвергнетъ и Бога, ибо человѣкъ ищетъ не столько Бога, сколько чудесъ. И такъ какъ человѣкъ оставаться безъ чуда не въ силахъ, то насоздастъ себѣ новыхъ чудесъ, уже собственныхъ, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы онъ сто разъ былъ бунтовщикомъ, еретикомъ и безбожникомъ. Ты не сошелъ со креста, когда кричали Тебѣ, издѣваясь и дразня Тебя: "сойди со креста и увѣруемъ, что это Ты". Ты не сошелъ потому, что, опять таки, не захотѣлъ поработить человѣка чудомъ и жаждалъ свободной вѣры, а не чудесной. Жаждалъ свободной любви, а не рабскихъ восторговъ невольника предъ могуществомъ, разъ навсегда его ужаснувшимъ. Но и тутъ Ты судилъ о людяхъ слишкомъ высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вотъ прошло пятнадцать вѣковъ, поди посмотри на нихъ: кого Ты вознесъ до Себя? Клянусь, человѣкъ слабѣе и ниже созданъ, чѣмъ Ты о немъ думалъ! Можетъ ли, можетъ ли онъ исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступилъ какъ бы переставъ ему сострадать, потому что слишкомъ много отъ него и потребовалъ, - и это кто же, Тотъ, который возлюбилъ его болѣе Самого Себя! Уважая его менѣе, менѣе бы отъ него и потребовалъ, а это было бы ближе къ любви, ибо легче была бы ноша его. Онъ слабъ и подлъ. Что въ томъ, что онъ теперь повсемѣстно бунтуетъ противъ нашей власти и гордится, что онъ бунтуетъ? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькiя дѣти, взбунтовавшiяся въ классѣ и выгнавшiя учителя. Но придетъ конецъ и восторгу ребятишекъ, онъ будетъ дорого стоить имъ. Они ниспровергнутъ храмы и зальютъ кровью землю. Но догадаются, наконецъ, глупыя дѣти, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственнаго бунта своего не выдерживающiе. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются, наконецъ, что создавшiй ихъ бунтовщиками, безъ сомнѣнiя, хотѣлъ посмѣяться надъ ними. Скажутъ это они въ отчаянiи, и сказанное ими будетъ богохульствомъ, отъ котораго они станутъ еще несчастнѣе, ибо природа человѣческая не выноситъ богохульства, и въ концѣ концовъ сама же себѣ всегда и отмститъ за него. Итакъ, неспокойство, смятенiе и несчастiе - вотъ теперешнiй удѣлъ людей послѣ того, какъ Ты столь претерпѣлъ за свободу ихъ! Великiй пророкъ Твой въ видѣнiи и въ иносказанiи говоритъ, что видѣлъ всѣхъ участниковъ перваго воскресенiя и что было ихъ изъ каждаго колѣна по двѣнадцати тысячъ. Но если было ихъ столько, то были и они какъ бы не люди, а боги. Они вытерпѣли крестъ Твой, они вытерпѣли десятки лѣтъ голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, - и, ужъ, конечно Ты можешь съ гордостью указать на этихъ дѣтей свободы, свободной любви, свободной и великолѣпной жертвы ихъ во имя Твое. Но вспомни, что ихъ было всего только нѣсколько тысячъ, да и то боговъ, а остальные? И чѣмъ виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпѣть того, что могучiе? Чѣмъ виновата слабая душа, что не въ силахъ вмѣстить столь страшныхъ даровъ? Да неужто жъ и впрямь приходилъ Ты лишь къ избраннымъ и для избранныхъ? Но если такъ, то тутъ тайна и намъ не понять ея. А если тайна, то и мы въ правѣ были проповѣдывать тайну и учить ихъ, что не свободное рѣшенiе сердецъ ихъ важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слѣпо, даже мимо ихъ совѣсти. Такъ мы и сдѣлали. Мы исправили подвигъ Твой и основали его на чудѣ, тайнѣ и авторитетѣ. И люди обрадовались, что ихъ вновь повели, какъ стадо, и что съ сердецъ ихъ снятъ, наконецъ, столь страшный даръ, принесшiй имъ столько муки. Правы мы были, уча и дѣлая такъ, скажи? Неужели мы не любили человѣчества, столь смиренно сознавъ его безсилiе, съ любовiю облегчивъ его ношу и разрѣшивъ слабосильной природѣ его, хотя бы и грѣхъ, но съ нашего позволенiя? Къ чему же теперь пришелъ намъ мѣшать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами Своими? Разсердись, я не хочу любви Твоей, потому что самъ не люблю Тебя. И что мнѣ скрывать отъ Тебя? Или я не знаю, съ кѣмъ говорю? То, что имѣю сказать Тебѣ, все Тебѣ уже извѣстно, я читаю это въ глазахъ Твоихъ. И я ли скрою отъ Тебя тайну нашу? Можетъ быть, Ты именно хочешь услышать ее изъ устъ моихъ, слушай же: мы не съ Тобой, а съ нимъ, вотъ наша тайна! Мы давно уже не съ Тобою, а съ нимъ, уже восемь вѣковъ. Ровно восемь вѣковъ назадъ какъ мы взяли отъ него то, что Ты съ негодованiемъ отвергъ, тотъ послѣднiй даръ, который онъ предлагалъ Тебѣ, показавъ Тебѣ всѣ царства земныя; мы взяли отъ него Римъ и мечъ Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и донынѣ не успѣли еще привести наше дѣло къ полному окончанiю. Но кто виноватъ? О, дѣло это до сихъ поръ лишь въ началѣ, но оно началось. Долго еще ждать завершенiя его и еще много выстрадаетъ земля, но мы достигнемъ и будемъ кесарями, и тогда уже помыслимъ о всемiрномъ счастiи людей. А между тѣмъ, Ты бы могъ еще и тогда взять мечъ Кесаря. Зачѣмъ Ты отвергъ этотъ послѣднiй даръ? Принявъ этотъ третiй совѣтъ могучаго духа, Ты восполнилъ бы все, чего ищетъ человѣкъ на землѣ, то есть: предъ кѣмъ преклониться, кому вручить совѣсть и какимъ образомъ соединиться, наконецъ, всѣмъ въ безспорный общiй и согласный муравейникъ, ибо потребность всемiрнаго соединенiя есть третье и послѣднее мученiе людей. Всегда человѣчество въ цѣломъ своемъ стремилось устроиться непремѣнно всемiрно. Много было великихъ народовъ съ великою исторiей, но чѣмъ выше были эти народы, тѣмъ были и несчастнѣе, ибо сильнѣе другихъ сознавали потребность всемiрности соединенiя людей. Великiе завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетѣли, какъ вихрь по землѣ, стремясь завоевать вселенную, но и тѣ, хотя и безсознательно, выразили ту же самую великую потребность человѣчества ко всемiрному и всеобщему единенiю. Принявъ мiръ и порфиру Кесаря, основалъ бы всемiрное царство и далъ всемiрный покой. Ибо кому же владѣть людьми, какъ не тѣмъ, которые владѣютъ ихъ совѣстью и въ чьихъ рукахъ хлѣбы ихъ. Мы и взяли мечъ Кесаря, а взявъ его, конечно, отвергли Тебя и пошли за нимъ. О, пройдутъ еще вѣка безчинства свободнаго ума, ихъ науки и антропофагiи, потому что, начавъ возводить свою Вавилонскую башню безъ насъ, они кончатъ антропофагiей. Но тогда-то и приползетъ къ намъ звѣрь и будетъ лизать ноги наши и обрызжетъ ихъ кровавыми слезами изъ глазъ своихъ. И мы сядемъ на звѣря и воздвигнемъ чашу и на ней будетъ написано: "Тайна!" Но тогда лишь и тогда настанетъ для людей царство покоя и счастiя. Ты гордишься своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоимъ всѣхъ. Да и такъ ли еще: сколь многiе изъ этихъ избранниковъ, изъ могучихъ, которые могли бы стать избранниками, устали, наконецъ, ожидая Тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жаръ сердца своего на иную ниву и кончатъ тѣмъ, что на Тебя же и воздвигнутъ свободное знамя свое. Но Ты самъ воздвигъ это знамя. У насъ же всѣ будутъ счастливы и не будутъ болѣе ни бунтовать, ни истреблять другъ друга, какъ въ свободѣ Твоей, повсемѣстно. О, мы убѣдимъ ихъ, что они тогда только и станутъ свободными, когда откажутся отъ свободы своей для насъ и намъ покорятся. И что же, правы мы будемъ или солжемъ? Они сами убѣдятся, что правы, ибо вспомнятъ, до какихъ ужасовъ рабства и смятенiя доводила ихъ свобода Твоя. Свобода, свободный духъ и наука заведутъ ихъ въ такiя дебри и поставятъ предъ такими чудами и неразрѣшимыми тайнами, что одни изъ нихъ, непокорные и свирѣпые, истребятъ себя самихъ, другiе непокорные, но малосильные, истребятъ другъ друга, а третьи оставшiеся, слабосильные и несчастные, приползутъ къ ногамъ нашимъ и возопiютъ къ намъ: "да, вы были правы, вы одни владѣли тайной Его, и мы возвращаемся къ вамъ, спасите насъ отъ себя самихъ". Получая отъ насъ хлѣбы, конечно, они ясно будутъ видѣть, что мы ихъ же хлѣбы, ихъ же руками добытые, беремъ у нихъ, чтобы имъ же раздать, безо всякаго чуда, увидятъ, что не обратили мы камней въ хлѣбы, но воистину болѣе, чѣмъ самому хлѣбу рады они будутъ тому, что получаютъ его изъ рукъ нашихъ! Ибо слишкомъ будутъ помнить, что прежде, безъ насъ, самые хлѣбы, добытые ими, обращались въ рукахъ ихъ лишь въ камни, а когда они воротились къ намъ, то самые камни обратились въ рукахъ ихъ въ хлѣбы. Слишкомъ, слишкомъ оцѣнятъ они, что значитъ разъ навсегда подчиниться! И пока люди не поймутъ сего, они будутъ несчастны. Кто болѣе всего способствовалъ этому непониманiю, скажи? Кто раздробилъ стадо и разсыпалъ его по путямъ невѣдомымъ? Но стадо вновь соберется, и вновь покорится, и уже разъ навсегда. Тогда мы дадимъ имъ тихое, смиренное счастье слабосильныхъ существъ, какими они и созданы. О, мы убѣдимъ ихъ, наконецъ, не гордиться, ибо Ты вознесъ ихъ и тѣмъ научилъ гордиться; докажемъ имъ, что они слабосильны, что они только жалкiя дѣти, но что дѣтское счастье слаще всякаго. Они станутъ робки и станутъ смотрѣть на насъ и прижиматься къ намъ въ страхѣ, какъ птенцы къ насѣдкѣ. Они будутъ дивиться, и ужасаться на насъ и гордиться темъ, что мы такъ могучи и такъ умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллiонное стадо. Они будутъ разслабленно трепетать гнѣва нашего, умы ихъ оробѣютъ, глаза ихъ станутъ слезоточивы, какъ у дѣтей и женщинъ, но столь же легко будутъ переходить они по нашему мановенiю къ веселью и къ смѣху, свѣтлой радости и счастливой дѣтской пѣсенкѣ. Да, мы заставимъ ихъ работать, но въ свободные отъ труда часы мы устроимъ имъ жизнь, какъ дѣтскую игру, съ дѣтскими пѣснями, хоромъ, съ невинными плясками. О, мы разрѣшимъ имъ и грѣхъ, они слабы и безсильны, и они будутъ любить насъ, какъ дѣти, за то, что мы имъ позволимъ грѣшить. Мы скажемъ имъ, что всякiй грѣхъ будетъ искупленъ, если сдѣланъ будетъ съ нашего позволенiя; позволяемъ же имъ грѣшить потому, что ихъ любимъ, наказанiе же за эти грѣхи, такъ и быть, возьмемъ на себя. И возьмемъ на себя, а насъ они будутъ обожать, какъ благодѣтелей, понесшихъ на себѣ ихъ грѣхи предъ Богомъ. И не будетъ у нихъ никакихъ отъ насъ тайнъ. Мы будемъ позволять или запрещать имъ жить съ ихъ женами и любовницами, имѣть или не имѣть дѣтей, - все судя по ихъ послушанiю, - и они будутъ намъ покоряться съ весельемъ и радостью. Самыя мучительныя тайны ихъ совѣсти, - все, все понесутъ они намъ, и мы все разрѣшимъ, и они повѣрятъ рѣшенiю нашему съ радостью, потому что оно избавитъ ихъ отъ великой заботы и страшныхъ теперешнихъ мукъ рѣшенiя личнаго и свободнаго. И всѣ будутъ счастливы, всѣ миллiоны существъ, кромѣ сотни тысячъ управляющихъ ими. Ибо лишь мы, мы хранящiе тайну, только мы будемъ несчастны. Будетъ тысячи миллiоновъ счастливыхъ младенцевъ и сто тысячъ страдальцевъ, взявшихъ на себя проклятiе познанiя добра и зла. Тихо умрутъ они, тихо угаснутъ во имя Твое, и за гробомъ обрящутъ лишь смерть. Но мы сохранимъ секретъ и для ихъ же счастiя будемъ манить ихъ наградой небесною и вѣчною. Ибо если бъ и было что на томъ свѣтѣ, то ужъ, конечно, не для такихъ, какъ они. Говорятъ и пророчествуютъ, что Ты придешь и вновь побѣдишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажемъ, что они спасли лишь самихъ себя, а мы спасли всѣхъ. Говорятъ, что опозорена будетъ блудница, сидящая на звѣрѣ и держащая въ рукахъ своихъ тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвутъ порфиру ея и обнажатъ ея "гадкое" тѣло. Но я тогда встану и укажу Тебѣ на тысячи миллiоновъ счастливыхъ младенцевъ, не знавшихъ грѣха. И мы, взявшiе грѣхи ихъ, для счастья ихъ, на себя, мы станемъ предъ Тобой и скажемъ: "суди насъ, если можешь и смѣешь". Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я былъ въ пустынѣ, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлялъ свободу, которою Ты благословилъ людей, и я готовился стать въ число избранниковъ Твоихъ, въ число могучихъ и сильныхъ съ жаждой "восполнить число". Но я очнулся и не захотѣлъ служить безумiю. Я воротился и примкнулъ къ сонму техъ, которые исправили подвигъ Твой. Я ушелъ отъ гордыхъ и воротился къ смиреннымъ для счастья этихъ смертныхъ. То, что я говорю Тебѣ, сбудется и царство наше созиждется. Повторяю Тебѣ, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановенiю моему бросится подгребать горячiе угли къ костру Твоему, на которомъ сожгу Тебя за то, что пришелъ намъ мѣшать. Ибо если былъ, кто всѣхъ болѣе заслужилъ нашъ костеръ, то это Ты. Завтра сожгу тебя. Dixi".

...когда инквизиторъ умолкъ, то нѣкоторое время ждетъ, что Плѣнникъ его ему отвѣтитъ. Ему тяжело Его молчанiе. Онъ видѣлъ, какъ Узникъ все время слушалъ его проникновенно и тихо смотря ему прямо въ глаза, и видимо не желая ничего возражать. Старику хотѣлось бы, чтобы тотъ сказалъ ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Онъ вдругъ молча приближается къ старику и тихо цѣлуетъ его въ его безкровныя девяностолѣтнiя уста. Вотъ и весь отвѣтъ. Старикъ вздрагиваетъ. Что-то шевельнулось въ концахъ губъ его; онъ идетъ къ двери, отворяетъ ее и говоритъ Ему: "ступай и не приходи болѣе... не приходи вовсе... никогда, никогда!" И выпускаетъ Его на "темныя стогна града". Плѣнникъ уходитъ.

- А старикъ?

- Поцѣлуй горитъ на его сердцѣ, но старикъ остается въ прежней идее.



Христiанское чтенiе

Текст перешел в общественное достояние.

Сверено по изданию: Полное собранiе сочиненiй Ө.М.Достоевскаго. Томъ 16. Братья Карамазовы. Части I-II. С.Петербургъ: Книгоиздательское Товарищество "Просвѣщенiе", 1911.

О замеченных ошибках, неточностях, опечатках просьба сообщать по электронному адресу:

russianlutheran@gmail.com